Название: Розы декабря
Заявка: что-нибудь про Флору, романс или юмор
Рейтинг: G
Категория: джен
Жанр: драма, почти романс
Персонажи: Флора, Бенедикт
читать дальшеРука беспокоила его с ночи: ныли плечо и локоть, а не существующие теперь предплечье, запястье и кисть время от времени взрывались острой болью, обещая скорую перемену погоды. И точно: густой туман стоял у подножия Колвира и мало-помалу вползал вверх по его склонам. У входа в любимый Бенедиктом японский сад воздух еще был прозрачен, но дальше, среди кустов и шпалер роз, принадлежащих его сестрам, уже повисла белая полупрозрачная кисея. И за нею, судя по охватившему его беспокойству, происходило нечто немыслимое.
Бенедикт прислушался к неумолкающему беззвучному зову и ступил на дорожку.
Большая часть розового сада была словно тронута ржавчиной: обожженные ночным холодом листья роз сменили глянцевый темно-зеленый цвет на глухой коричневый. И все же кое-где за бурыми шпалерами еще прятались последние цветы — те немногие, что сумели перенести первые заморозки. Их уже не срезали — для украшения Большого зала или комнат принцесс эти розы не годились. И они стояли в тумане, как последние солдаты, гордо держа свои тяжелые головы, но их стеклянистые, полупрозрачные от холодных ночей лепестки выглядели хрупкими и удивительно бледными.
И она, в зеленом и сером, съежившаяся сырой на скамье в этом месиве ржавчины и тумана, выглядела хрупкой и бледной, словно полусмытой копией беззаботной красавицы Флоримель, которую он привык видеть. И самое ужасное — она плакала.
— Флора! — окликнул он сестру. Она не слышала.
Песок на дорожке толком не заглушал шагов, но она не подняла головы при приближении Бенедикта. Ему почудилось даже, что будь эта дорожка вымощена камнем или посыпана гравием, Флора и тогда бы не заметила его появления.
— Флоримель, — повторил он, останавливаясь прямо перед нею, — что случилось?
Она только покачала головой и закусила губу. Даже не посмотрела на него.
— В чем дело? Кто тебя обидел?
Ни звука в ответ.
— Флора! Что такое?
Флора больше не двигалась, даже не закрывала глаз, но слезы продолжали течь по ее лицу. И Бенедикт почувствовал, что Истинный мир дал трещину — прямо там, перед этой дурацкой скамьей, и все прожитые ими столетия стремительно вытекали через эту дыру куда-то в Хаос, Тени, в никуда, обнажая времена Флориного детства. Точно так же, как бывало тогда, Бенедикт присел рядом с сестрой, коснулся ее руки и спросил:
— Маленькая принцесса, что с тобой?
От прикосновения она вздрогнула — и вдруг обернулась к нему, вцепилась в его куртку, как делала когда-то давным-давно, уткнулась в нее и разрыдалась в голос.
— Я ничего не понимаю, Бенедикт, — отплакавшись, забормотала она с отчаянием, — совсем ничего! Что я за существо? Что со мной творится?
Бенедикт замер, не замечая больше ни боли в руке, ни подползающего тумана. Все это еще существовало для него, но где-то далеко, а здесь, рядом с ним, как и тысячу лет назад была только маленькая Флори, измученная каким-то неописуемым темным горем.
— Ты моя любимая младшая сестра, — здоровой рукой он погладил Флору по склоненной голове. — Расскажи мне, в чем дело. Отчего тебе плохо?
— Ни от чего уже, понимаешь? — донеслось неразборчиво. — Мне так спокойно, будто я уже умерла!
— Флора, — укоризненно произнес Бенедикт в ее золотую макушку.
— Да, да! Ты не знаешь, каково это — ты живешь иначе и бываешь здесь изредка, а я... — всхлипнула сестра. — Я живу здесь дольше, и что со мной произошло? Вчера я искала кое-что в своем столе и наткнулась на шкатулку, очень хорошенькую, кстати, а я о ней не вспоминала… а когда увидела — вспомнила и ее, и что в ней хранилось. Знаешь, среди моих увлечений там, в Тенях было одно особенное. Я любила его — если я кого-то и любила, то только этого человека! Но мне тогда пришлось уехать в Амбер, а когда я вернулась, оказалось, что мой возлюбленный умер.
Бенедикт вздохнул и привлек ее к себе. Что он мог сделать? Если она до сих пор об этом помнила, значит, всех прелестей Амбера, всех тонкостей Хаоса не хватает, чтобы возместить ее потерю.
— Тогда плачь, — сказал он. — Плачь, сколько хочешь.
— Нет, погоди, — она шмыгнула носом, отстранилась и подняла на него взгляд. Всегда ясные, глаза ее были теперь красны, как у кролика. — Это не все. В той шкатулке я хранила его письмо... я думала, что буду помнить о нем вечно, но забыла! А вчера открыла шкатулку, и оно рассыпалось. Осталась просто пыль. А я… я не расстроилась! Я ничего не почувствовала... вообще ничего! А ведь я его любила. Может быть, только его… Как же такое может быть, Бенедикт? Что это? Я ведь была живой там, в Тенях, пусть даже мне бывало очень тяжело! А здесь — что со мной сталось?
— Флори...
Бенедикт умолк, ощутив внезапную и холодную тесноту в груди, словно что-то заполняло ее, выталкивая воздух, и именно от этого, а не от тумана мир вокруг расплывался и мерк. В обступающем их белом мареве происходило что-то необъятное, словно континенты бесшумно уходили на дно океана и новые горы воздвигались посреди морей; происходило что-то знакомое, но все так же ошеломляющее его своими масштабами. Оно творилось не только с ним самим, но и с его сестрой, и если он уже знал, с чем имеет дело, то Флора еще не понимала ничего, но была напугана и надеялась, что он спасет ее от катастрофы — ждала, что ее спасет тот, кто некогда не сумел спастись сам. Никакого средства от собственного бесчувствия Бенедикт все еще не нашел, как не сумел пока и вернуть себе отнятую Линтрой руку. И все же Флоримель отчаянно нуждалась в помощи и верила, что именно он ее окажет, и разве мог он не попытаться помочь?
— Флори, послушай меня, — пришли, наконец, слова. Чьи, он не мог бы сказать: собственный голос казался ему незнакомым. — С тобой все в порядке — это всего лишь время. Мало-помалу то, что нас ранило, отодвигается так далеко, что мы перестаем ощущать боль и даже вспоминать о ней. Так оно действует на всех.
— А тебе разве больше не больно? — она тихонько погладила его искалеченную руку.
— Бывают фантомные боли, но в основном я ничего не чувствую, — ответил он и осекся. Похоже, подумал он с горечью, Флора имела в виду не телесную рану.
— Хотела бы я ощущать хотя бы это, — Флора судорожно вздохнула и принялась наконец утирать слезы. — А то я чувствую себя ненастоящей: ни радости, ни печали, ни даже любопытства у меня не осталось — ни-че-го. Я теперь как эти цветы, — она махнула рукой в сторону бледно-золотой, льдисто-прозрачной розы, — кажется, будто живая, а на самом деле замерзла насмерть...
— Нет, Флори. Ничего плохого с тобой не случилось, — Бенедикт заставил себя снова заглянуть ей в глаза. На дне синих очей еще стояло горе, но уже понятное и поправимое. Флоримель поверила ему и немного утешилась. — Так бывает — бывает, прежде чем влюбишься снова: сердце засыпает, чтобы потом проснуться. Да, оно теперь — как этот сад, но и здесь не всегда декабрь. Скоро год повернет — ты и не заметишь, как ляжет и сойдет снег, и снова станет тепло...
— Сначала сыро, — серьезно уточнила Флоримель, глядя на пятно от собственных слез на куртке Бенедикта. — Не забудь, что снег должен растаять. Это я тоже люблю и не согласна этого лишиться… И тебя люблю. Не знаю, что бы я без тебя делала!
— Плакала бы на плече у кого-то другого? — предположил он.
— Другие не годятся, — покачала головой Флора. — Только ты умеешь так думать и объяснять.
Она потрогала влажную ткань и вдруг, к замешательству Бенедикта, поцеловала его в щеку.
— Хочу, чтобы и твоя зима скорее прошла.
Кажется, тогда он впервые допустил, что такое возможно.
Заявка: что-нибудь про Флору, романс или юмор
Рейтинг: G
Категория: джен
Жанр: драма, почти романс
Персонажи: Флора, Бенедикт
читать дальшеРука беспокоила его с ночи: ныли плечо и локоть, а не существующие теперь предплечье, запястье и кисть время от времени взрывались острой болью, обещая скорую перемену погоды. И точно: густой туман стоял у подножия Колвира и мало-помалу вползал вверх по его склонам. У входа в любимый Бенедиктом японский сад воздух еще был прозрачен, но дальше, среди кустов и шпалер роз, принадлежащих его сестрам, уже повисла белая полупрозрачная кисея. И за нею, судя по охватившему его беспокойству, происходило нечто немыслимое.
Бенедикт прислушался к неумолкающему беззвучному зову и ступил на дорожку.
Большая часть розового сада была словно тронута ржавчиной: обожженные ночным холодом листья роз сменили глянцевый темно-зеленый цвет на глухой коричневый. И все же кое-где за бурыми шпалерами еще прятались последние цветы — те немногие, что сумели перенести первые заморозки. Их уже не срезали — для украшения Большого зала или комнат принцесс эти розы не годились. И они стояли в тумане, как последние солдаты, гордо держа свои тяжелые головы, но их стеклянистые, полупрозрачные от холодных ночей лепестки выглядели хрупкими и удивительно бледными.
И она, в зеленом и сером, съежившаяся сырой на скамье в этом месиве ржавчины и тумана, выглядела хрупкой и бледной, словно полусмытой копией беззаботной красавицы Флоримель, которую он привык видеть. И самое ужасное — она плакала.
— Флора! — окликнул он сестру. Она не слышала.
Песок на дорожке толком не заглушал шагов, но она не подняла головы при приближении Бенедикта. Ему почудилось даже, что будь эта дорожка вымощена камнем или посыпана гравием, Флора и тогда бы не заметила его появления.
— Флоримель, — повторил он, останавливаясь прямо перед нею, — что случилось?
Она только покачала головой и закусила губу. Даже не посмотрела на него.
— В чем дело? Кто тебя обидел?
Ни звука в ответ.
— Флора! Что такое?
Флора больше не двигалась, даже не закрывала глаз, но слезы продолжали течь по ее лицу. И Бенедикт почувствовал, что Истинный мир дал трещину — прямо там, перед этой дурацкой скамьей, и все прожитые ими столетия стремительно вытекали через эту дыру куда-то в Хаос, Тени, в никуда, обнажая времена Флориного детства. Точно так же, как бывало тогда, Бенедикт присел рядом с сестрой, коснулся ее руки и спросил:
— Маленькая принцесса, что с тобой?
От прикосновения она вздрогнула — и вдруг обернулась к нему, вцепилась в его куртку, как делала когда-то давным-давно, уткнулась в нее и разрыдалась в голос.
— Я ничего не понимаю, Бенедикт, — отплакавшись, забормотала она с отчаянием, — совсем ничего! Что я за существо? Что со мной творится?
Бенедикт замер, не замечая больше ни боли в руке, ни подползающего тумана. Все это еще существовало для него, но где-то далеко, а здесь, рядом с ним, как и тысячу лет назад была только маленькая Флори, измученная каким-то неописуемым темным горем.
— Ты моя любимая младшая сестра, — здоровой рукой он погладил Флору по склоненной голове. — Расскажи мне, в чем дело. Отчего тебе плохо?
— Ни от чего уже, понимаешь? — донеслось неразборчиво. — Мне так спокойно, будто я уже умерла!
— Флора, — укоризненно произнес Бенедикт в ее золотую макушку.
— Да, да! Ты не знаешь, каково это — ты живешь иначе и бываешь здесь изредка, а я... — всхлипнула сестра. — Я живу здесь дольше, и что со мной произошло? Вчера я искала кое-что в своем столе и наткнулась на шкатулку, очень хорошенькую, кстати, а я о ней не вспоминала… а когда увидела — вспомнила и ее, и что в ней хранилось. Знаешь, среди моих увлечений там, в Тенях было одно особенное. Я любила его — если я кого-то и любила, то только этого человека! Но мне тогда пришлось уехать в Амбер, а когда я вернулась, оказалось, что мой возлюбленный умер.
Бенедикт вздохнул и привлек ее к себе. Что он мог сделать? Если она до сих пор об этом помнила, значит, всех прелестей Амбера, всех тонкостей Хаоса не хватает, чтобы возместить ее потерю.
— Тогда плачь, — сказал он. — Плачь, сколько хочешь.
— Нет, погоди, — она шмыгнула носом, отстранилась и подняла на него взгляд. Всегда ясные, глаза ее были теперь красны, как у кролика. — Это не все. В той шкатулке я хранила его письмо... я думала, что буду помнить о нем вечно, но забыла! А вчера открыла шкатулку, и оно рассыпалось. Осталась просто пыль. А я… я не расстроилась! Я ничего не почувствовала... вообще ничего! А ведь я его любила. Может быть, только его… Как же такое может быть, Бенедикт? Что это? Я ведь была живой там, в Тенях, пусть даже мне бывало очень тяжело! А здесь — что со мной сталось?
— Флори...
Бенедикт умолк, ощутив внезапную и холодную тесноту в груди, словно что-то заполняло ее, выталкивая воздух, и именно от этого, а не от тумана мир вокруг расплывался и мерк. В обступающем их белом мареве происходило что-то необъятное, словно континенты бесшумно уходили на дно океана и новые горы воздвигались посреди морей; происходило что-то знакомое, но все так же ошеломляющее его своими масштабами. Оно творилось не только с ним самим, но и с его сестрой, и если он уже знал, с чем имеет дело, то Флора еще не понимала ничего, но была напугана и надеялась, что он спасет ее от катастрофы — ждала, что ее спасет тот, кто некогда не сумел спастись сам. Никакого средства от собственного бесчувствия Бенедикт все еще не нашел, как не сумел пока и вернуть себе отнятую Линтрой руку. И все же Флоримель отчаянно нуждалась в помощи и верила, что именно он ее окажет, и разве мог он не попытаться помочь?
— Флори, послушай меня, — пришли, наконец, слова. Чьи, он не мог бы сказать: собственный голос казался ему незнакомым. — С тобой все в порядке — это всего лишь время. Мало-помалу то, что нас ранило, отодвигается так далеко, что мы перестаем ощущать боль и даже вспоминать о ней. Так оно действует на всех.
— А тебе разве больше не больно? — она тихонько погладила его искалеченную руку.
— Бывают фантомные боли, но в основном я ничего не чувствую, — ответил он и осекся. Похоже, подумал он с горечью, Флора имела в виду не телесную рану.
— Хотела бы я ощущать хотя бы это, — Флора судорожно вздохнула и принялась наконец утирать слезы. — А то я чувствую себя ненастоящей: ни радости, ни печали, ни даже любопытства у меня не осталось — ни-че-го. Я теперь как эти цветы, — она махнула рукой в сторону бледно-золотой, льдисто-прозрачной розы, — кажется, будто живая, а на самом деле замерзла насмерть...
— Нет, Флори. Ничего плохого с тобой не случилось, — Бенедикт заставил себя снова заглянуть ей в глаза. На дне синих очей еще стояло горе, но уже понятное и поправимое. Флоримель поверила ему и немного утешилась. — Так бывает — бывает, прежде чем влюбишься снова: сердце засыпает, чтобы потом проснуться. Да, оно теперь — как этот сад, но и здесь не всегда декабрь. Скоро год повернет — ты и не заметишь, как ляжет и сойдет снег, и снова станет тепло...
— Сначала сыро, — серьезно уточнила Флоримель, глядя на пятно от собственных слез на куртке Бенедикта. — Не забудь, что снег должен растаять. Это я тоже люблю и не согласна этого лишиться… И тебя люблю. Не знаю, что бы я без тебя делала!
— Плакала бы на плече у кого-то другого? — предположил он.
— Другие не годятся, — покачала головой Флора. — Только ты умеешь так думать и объяснять.
Она потрогала влажную ткань и вдруг, к замешательству Бенедикта, поцеловала его в щеку.
— Хочу, чтобы и твоя зима скорее прошла.
Кажется, тогда он впервые допустил, что такое возможно.
-
-
16.01.2014 в 13:28-
-
16.01.2014 в 14:03-
-
16.01.2014 в 19:11-
-
17.01.2014 в 00:25-
-
17.01.2014 в 06:29Такая изящная троичность похожих непохожестей - мерзлые поздние розы, болящая оторванная рука и переживания об отсутствии болей.
-
-
17.01.2014 в 08:14-
-
17.01.2014 в 18:41было - зажило, теперь уже нелепо заводиться - Флора же плачет потому, что периода "зажило" после этой раны, которая ей кажется самой большой, у нее пока так и не было. Начался период "замерзла", и начался давно, а "зажило" еще только предстоит. Только после того, как оттает и отплачет.
Mr.Chaffinch, спасибо